Предком великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева был некий Дуджи, татарского происхождения, прибывший в Москву из крымского портового города Сугдеи (тогда принадлежавшего Венеции) – крупного центра торговли, известного восточным славянам как Сурож (ныне поселок городского типа Судак). О Дуджи мало что известно. Сопровождал знаменитого венецианского путешественника Марко Поло, но почему-то не отправился с ним далее на восток, а, попав в столицу набирающего силу Московского княжества, остался здесь и, как говорится, пустил корни.
От Дуджи ведет свое происхождение родоначальник знатного дворянского рода Тютчевых – Захарий Тутчев (Тючев, ок. 1360 – 1400). Это видный государственный деятель Московской Руси в период национального возрождения, сподвижник великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича Донского.
Узнав, что огромная армия Мамая двинулась в 1380 году на Русь, князь Дмитрий Иванович предпринял последнюю попытку мирных переговоров. С этой целью направил он к хану, как гласит летопись, «хитрого мужа Захария Тутчева» с богатыми посольскими дарами. Федор Иванович Тютчев (1803 – 1873)
Однако Захарий был не только послом, но и передовым разведчиком. Пробираясь на юг через земли рязанского князя Олега, он прознал о его союзе с Мамаем и великим князем литовским Ягайло и предупредил Дмитрия Ивановича об истинной цене Олеговых клятвенных заверений в дружбе.
В переговорах с Мамаем, требовавшим увеличения дани, которую платила ему Москва, Тутчев, несмотря на угрозы хана, бесстрашно отстаивал достоинство московского князя. На обратном пути Захарий не побоялся даже разорвать ханскую грамоту, унизительную для Дмитрия, и отослал ее клочки в Орду. Народ воздал должное мужеству и государственному чутью Захария Тутчева, сделав его героем исторического «Сказания о Мамаевом побоище» (первая четверть XV века), в котором содержится значительное число подробностей; многие из них отражают реальные исторические факты, не зафиксированные в других источниках.
Среди потомков Захария Тутчева – служилых дворян Московской Руси – было немало воевод, стольников, стряпчих. Например, внук Захария Борис Матвеевич Слепец (Слепой, ок. 1440 – 1500) играл важную роль в нескольких походах царя Ивана III, был воеводой в Суздале (1464) и одним из руководителей московского войска под командованием князя Даниила Дмитриевича Холмского, разбившего новгородцев на реке Шелони (1471).
Оставил след в истории и прапрадед поэта Даниил Васильевич, отличившийся в первом Крымском походе русской армии (1687) под командованием князя В. В. Голицына.
Его сын, Андрей Данилович (1668 – ок. 1760), был петровским офицером, в начале XVIII века служил на Кавказе, находился в турецком плену, вышел в отставку сразу после смерти Петра Великого, в 1726 году, в чине капитана.
Сын Андрея Даниловича, дед поэта – Николай Андреевич Тютчев (1720 – 1797) – инженер, человек небогатый, в 1762 году, будучи также в чине капитана, женился на дочери владельца села Речица Брянского уезда Орловской губернии Пелагее Денисовне Панютиной (1739 – 1812), которая в качестве приданого получила родительский дом в соседнем селе Овстуг и 20 душ крепостных. В том же году Николай Андреевич вместе с женой, спасаясь от преследований ее соседки по имению в Теплом Стане (ныне район на юге Москвы) и своей бывшей любовницы – Дарьи Николаевны Салтыковой, печально знаменитой Салтычихи, по-прежнему пылавшей к нему «любовной страстью» и решившей извести его молодую и привлекательную супругу, с громадным трудом, после обращения под защиту властей, переехал из московского дома Панютиных в брянское имение Пелагеи Денисовны.
Поселившись в Овстуге, молодожены деятельно занялись хозяйством, купив в 1763 году основную часть села. Карьера Николая Андреевича не удалась. Он дослужился лишь до чина секунд-майора, но его хозяйственные успехи с лихвой компенсировали служебные неудачи. Н. А. Тютчев и его жена постоянно покупали землю и крестьян и успешно вели судебные тяжбы с соседями по поводу спорных участков земли, приобретя таким образом еще несколько деревень в округе. Николай Андреевич построил в Овстуге первый каменный дом, разбил регулярный парк с прудом, а в 1776 году соорудил каменную церковь Успения Пресвятой Богородицы, в которую затем делал богатые вклады, не жалея средств на ее украшение. (Церковь впоследствии была разрушена немцами в годы Великой Отечественной войны и воссоздана в 2003 году.)
Н. А. Тютчев, бывший одно время брянским уездным предводителем дворянства, являлся типичным представителем русского барства эпохи крепостничества. Мемуарные данные рисуют его как человека, отличавшегося, подобно некоторым другим его родичам, «разгулом и произволом, доходившим до неистовства».
По материнской линии дедом Федора Ивановича Тютчева был Лев Васильевич Толстой (1740 – 1816). Таким образом, поэт состоял в дальнем родстве со знаменитыми русскими писателями Львом Николаевичем и Алексеем Константиновичем Толстыми. Бабушка поэта по линии матери, Екатерина Михайловна (? – 1788), была родной сестрой известного полководца и политического деятеля Александра Михайловича Римского-Корсакова. После внезапной смерти Екатерины Михайловны ее муж отдал своих детей на обучение и воспитание в дома родственников.
Екатерина Львовна Толстая (1776 – 1866), мать поэта, попала в дом своей тети по отцу, Анны Васильевны, мужем которой был граф Федор Андреевич Остерман, сын знаменитого дипломата и сподвижника Петра I, Андрея Ивановича Остермана. Федор и Иван Андреевичи Остерманы были последними представителями своего рода, поэтому по их просьбе и по указу императрицы Екатерины II фамилия Остерманов была передана их внучатому племяннику Андрею Ивановичу Остерману-Толстому. Свойство по женской линии на Руси всегда ценилось, поэтому у Тютчевых сохранялись самые теплые отношения с Остерманами. Федор Андреевич и Анна Васильевна Остерманы заботливо опекали свою племянницу, и именно в московском доме Остерманов произошло ее знакомство с гвардии поручиком Иваном Николаевичем Тютчевым (1768 – 1846), сыном Николая Андреевича и Пелагеи Денисовны Тютчевых. В 1798 году Иван Николаевич и Екатерина Львовна поженились и после свадьбы уехали в Овстуг.
В 1801 году у них родился первый ребенок – сын Николай, а 5 ноября 1803 года (здесь и далее все даты указаны по старому стилю) на свет появился второй сын Феденька, будущий знаменитый поэт Федор Иванович Тютчев. Позже родились еще четыре ребенка: три сына (прожившие, увы, совсем недолго) – Сергей (1805 – 1806), Дмитрий (1809 – 1815), Василий (1811, умер в детстве) – и дочь Дарья (1806 – 1879).
И. С. Аксаков – зять поэта (муж его старшей дочери Анны) и его первый биограф – впоследствии писал: «…отец Федора Ивановича <…> отличался необыкновенным благодушием, мягкостью, редкою чистотою нравов и пользовался всеобщим уважением <…> Радушный и щедрый хозяин был, конечно, человек рассудительный, с спокойным, здравым взглядом на вещи, но не обладал ни ярким умом, ни талантами. Тем не менее, в натуре его не было никакой узости, и он всегда был готов признать и уважить права чужой, более даровитой природы».
Мать поэта, Екатерину Львовну, тот же Аксаков характеризует как «женщину замечательного ума, сухощавого нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фантазией, развитой до болезненности. Отчасти по принятому тогда в светском кругу обыкновению, отчасти может быть благодаря воспитанию Екатерины Львовны, в этом, вполне русском, семействе Тютчевых господствовал французский язык, так что не только все разговоры, но и вся переписка родителей с детьми и детей между собой, как в ту пору, так и потом, в течение всей жизни, велась не иначе, как по-французски. Это господство французской речи не исключало, однако, у Екатерины Львовны приверженности к русским обычаям и удивительным образом уживалось рядом с церковнославянским чтением псалтырей, часословов, молитвенников у себя, в спальной, и вообще со всеми особенностями русского православного и дворянского быта».
Екатерина Львовна отличалась консерватизмом взглядов, присущим многим московским дворянам, а ее сыновья, Николай и Федор, даже во взрослом возрасте казались ей большими либералами.
Мальчик Феденька рос, окруженный заботами матери и горячо привязанного к нему дядьки Николая Афанасьевича Хлопова (1770 – 1826), вольноотпущенного крепостного Татищевых. Добрейший Николай Афанасьевич ходил за дитятей с четырехлетнего возраста и впоследствии, когда Федор Иванович поступил на дипломатическую службу в Баварии, даже приехал за ним в «неметчину» для присмотру.
Н. А. Хлопов и подобные ему по своему духовному складу дядьки и няньки были глубоко своеобразным явлением русской культуры и быта. Они воплощали в себе то подлинно народное нравственное начало, которое не могло не передаваться наиболее чутким из их питомцев.
«Грамотный, благочестивый, он пользовался большим уважением своих господ», – писал о Хлопове И. С. Аксаков.
Забегая вперед, отметим, что, несмотря на такое воспитание, образ жизни Тютчева был исключительно европейским: он вращался в обществе, живо реагировал на политические события, не любил деревенской жизни, не придавал большого значения православным обрядам. Быть православным среди знати тогда было не модно. Даже считалось чем-то архаичным, отсталым. Но «испорченный» светской жизнью, он тем не менее сохранил в себе частичку православной самобытной Росии, истинно российский патриотизм.
В то же время даже близкие родственники поэта не отрицали того, что, проведя свою молодость на фоне пышной природы южной Германии и Италии, он не очень-то тяготел к русской деревне и потому в самом Овстуге не выдерживал более двух недель. Зато в последние годы жизни, годы страшных потерь близких ему людей, Овстуг все чаще делался душевным пристанищем поэта…
Феденька Тютчев жил в мире фантазии. Для него словно не существовало грани между мечтой и реальной действительностью. И каким непохожим на создание его детского воображения предстал перед ним Овстуг, когда он посетил это место много лет спустя, имея за плечами более половины прожитой жизни (в конце августа 1846 года, четыре месяца спустя после кончины отца)!
«Старинный садик, четыре больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея, шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, – все это помещается на участке в несколько квадратных сажен…» – писал поэт с печальной иронией и невольным сожалением об утраченном. Овстуг был для зрелого Тютчева «как бы призраком его детских грез», «немощным и смутным» призраком «забытого, загадочного счастья».
Еще дома Тютчев получил блестящее образование, и в этом большая заслуга его учителя и наставника, знаменитого Семена Егоровича Раича (1792 – 1855) – поэта и переводчика, славившегося энциклопедическими знаниями в области античной литературы и истории, древних языков – латыни, греческого, а также церковно-славянского. Учитель был всего на 11 лет старше своего ученика, между ними быстро возникли взаимная симпатия и уважение, и они стали товарищами. Благодаря Раичу Тютчев уже в 14 лет переводил Горация, Шекспира, Гёте, хорошо узнал и полюбил Державина.
Хотя в первых его поэтических переводах и оригинальных стихотворениях еще слышны архаические отголоски XVIII века, нестройные звуки могучей тяжелой лиры Державина, юноша начинал писать под сильным влиянием новой поэзии русского романтизма, мечтательной школы Жуковского. Он отличался тонкой и изящной духовной организацией, какой-то двойственностью и противоречивостью безвольной и нервной натуры, был баловнем всей семьи, не терпел какого-либо принуждения и систематической работы, зато, по словам И. С. Аксакова, сразу показал себя «жарким поклонником женской красоты».
30 марта 1818 года Тютчев был избран сотрудником Общества любителей российской словесности. 6 ноября 1819 года он поступил на словесное отделение Московского университета, по окончании которого, 23 ноября 1821 года, в день своего 18-летия, получил степень кандидата словесных наук.
После этого Федор Тютчев поехал в Петербург, поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел (21 февраля 1822 года) и вскоре (13 мая) – усилиями богатого и влиятельного родственника А. И. Остермана-Толстого (о котором упоминалось выше) – получил место сверхштатного чиновника русской дипломатической миссии в Баварии. 11 июня 1822 года он отправился в Мюнхен.
В Мюнхене он скоро стал заметен в придворном, светском, дипломатическом кругу. Мюнхенский период – пора и сердечных увлечений, первой любви Тютчева.
Вскоре после приезда в столицу Баварии Тютчев влюбился в совсем ещё юную (14 лет) графиню Амалию фон Лерхенфельд.
Амалия была одарена редкостной, уникальной красотой. Ею восхищались позднее такие разные люди, как Гейне (он назвал ее «Божественной Амалией», «сестрой» Венеры Медицейской), Пушкин, Бенкендорф, Николай I. Баварский король Людвиг I заказал портрет Амалии для собираемой им галереи европейских красавиц.
Амалия фон Лерхенфельд лишь считалась дочерью видного мюнхенского дипломата графа Максимилиана фон Лерхенфельд-Кеферинга. На самом деле она была внебрачной дочерью прусского короля Фридриха-Вильгельма III и княгини Турн-и-Таксис (и являлась, таким образом, побочной сестрой другой дочери этого короля – русской императрицы Александры Федоровны, жены Николая I).
До нас дошли неясные сведения о драматических перипетиях начала 1825 года, когда Тютчев едва не оказался участником дуэли (неизвестно с кем, но явно в связи со своей любовью к Амалии) и должен был уехать из Мюнхена (в мае 1825 года), уволившись в отпуск.
За время отсутствия Тютчева Амалия обвенчалась с его сослуживцем, бароном А. С. Крюднером (иногда пишут Крюденер), который тогда же стал первым секретарем русской миссии в Мюнхене (а впоследствии – русским послом в Швеции).
Понимая, что Амалия Максимилиановна, симпатизируя ему, стремилась к богатому и знатному замужеству, Тютчев все же был потрясен, узнав о ее браке. Возможно, что Теодор (имя Тютчева на немецкий манер) просил руки Амалии, но был резко отвергнут ее родней, категорически не принявшей чувств самой молодой женщины, которая, как утверждают некоторые источники, из-за этого даже «выплакала все слезы».
Он долго не мог забыть свою первую любовь, ее «милый взор, невинной страсти полный»; будучи уже женатым, более чем через 10 лет знакомства с ней, он написал «Я помню время золотое…», посвященное Амалии, а спустя почти 40 лет, случайно встретившись с ней (в июле 1870 года, когда она была уже во втором браке за графом Н. В. Адлербергом), находясь на лечении в Карлсбаде (ныне Карловы Вары), откликнулся на эту встречу прекрасным стихотворением-воспоминанием, хорошо известным, однако, не по названию «К. Б.», которое биографы Тютчева расшифровали как «Крюднер. Баронессе», а по первой строчке «Я встретил вас – и все былое…»:
Однако все, кто знал о любви поэта к Амалии, были несказанно изумлены, когда буквально через 2 месяца, 21 февраля 1826 года, Тютчев тайно обвенчался с Эмилией Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер (род Ботмеров принадлежал к наиболее старинным аристократическим родам Баварии), старше его на 4 года, недавно овдовевшей (была замужем за русским дипломатом Александром Петерсоном, умершим в 1825 году), матерью четырех сыновей в возрасте от одного до семи лет (Карла, Оттона, Александра и Альфреда). Еще и через два года многие в Мюнхене, по свидетельству Генриха Гейне, не знали об этой свадьбе (юридический брак Федора Тютчева с Элеонорой Петерсон состоялся лишь 27 января 1829 года).
Такой странный и поспешный поступок объясняли тем, что Тютчев действовал необдуманно, лихорадочно, стараясь избавиться от страданий, причиненных замужеством Амалии…
Может быть, это было так, но правда и то, что вскоре он сумел полюбить Элеонору и оценить ее скромное достоинство; она стала для Тютчева другом и, как всегда, когда он любил, – источником вдохновения.
О красоте и женственности Элеоноры Федоровны Тютчевой свидетельствуют ее портреты. В 1830 году Элеонора провела полгода в России, где ее сердечно приняла вся семья Тютчевых. Письма Элеоноры к родителям поэта и его старшему брату Николаю (1801 – 1870) рисуют ее как женщину любящую, чуткую, боготворившую мужа, но, по-видимому, серьезные умственные запросы были ей чужды. Деловая и хозяйственная сторона семейной жизни Тютчевых лежала всецело на ней. Не раз Элеоноре приходилось выступать в нелегкой роли «покровительницы или пестуна» своего мужа – и всегда с неизменным успехом. Чем была Элеонора Федоровна для Тютчева, можно судить по его собственному признанию в одном из позднейших писем родителям (в 1837 году): «…Я хочу, чтобы вы знали, что никогда человек не был столь любим другим человеком, сколь я любим ею. Я могу сказать, удостоверившись в этом почти на опыте, что в течение одиннадцати лет не было ни одного дня в ее жизни, когда, дабы упрочить мое счастье, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня. Это нечто весьма возвышенное и весьма редкое, когда оно не фраза».
Через тридцать с лишним лет после свадьбы с Элеонорой, в день двадцатилетия ее преждевременной драматической смерти, Тютчев сравнивал любовь к нему его жены с солнечным лучом, озарившим стены комнаты:
* * *
В часы, когда бывает
Так тяжко на груди,
И сердце изнывает,
И тьма лишь впереди;
Без сил и без движенья,
Мы так удручены,
Что даже утешенья
Друзей нам не смешны, –
Вдруг солнца луч приветный
Войдет украдкой к нам
И брызнет огнецветной
Струею по стенам;
И с тверди благосклонной,
С лазуревых высот
Вдруг воздух благовонный
В окно на нас пахнет…
Уроков и советов
Они нам не несут,
И от судьбы наветов
Они нас не спасут.
Но силу их мы чуем,
Их слышим благодать,
И меньше мы тоскуем,
И легче нам дышать…
Так мило-благодатна,
Воздушна и светла,
Душе моей стократно
Любовь твоя была.
(1858)
В Мюнхене Элеонора сумела создать уютный и гостеприимный дом, несмотря на то что при очень скромном жалованье Тютчева и сравнительно небольшой денежной помощи его родителей ей едва удавалось сводить концы с концами.
И все же первые семь лет их супружеской жизни (до 1833 года) были временем почти безоблачного семейного счастья. Тютчев не раз вспоминал об этих годах как об утраченном рае. В 1846 году он рассказывал старшей дочери Анне:
«…И я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения… Мы совершили тогда путешествие в Тироль… Как все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! А теперь это лишь сон. И она также, она, которая была для меня жизнью, – больше, чем сон: исчезнувшая тень. А я считал ее настолько необходимой для моего существования, что жить без нее мне казалось невозможным, все равно как жить без головы на плечах…
Первые годы твоей жизни, дочь моя… были для меня самыми прекрасными, самыми полными годами страстей… эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда, – так богаты, так полны были эти дни. Но годы промелькнули быстро, и все исчезло навеки… И она также… И все-таки я обладаю ею, она вся передо мною, бедная твоя мать!»
Через два года, к десятой годовщине смерти Элеоноры, Тютчев воплотил в стихах свою длящуюся любовь к ней, хотя давно уже был женат на другой:
* * *
Еще томлюсь тоской желаний,
Еще стремлюсь к тебе душой –
И в сумраке воспоминаний
Еще ловлю я образ твой…
Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда…
(1848)
В 1833 году, в то время, когда постоянно испытывавшая материальные затруднения семья поэта насчитывала уже трех дочерей, а долги росли с каждым годом, супружеская жизнь Тютчевых осложнилась и обстоятельствами иного рода. В феврале этого года, на балу, произошла первая встреча поэта с будущей второй женой, баронессой Эрнестиной Дёрнберг (урожденной Пфеффель, внучатой племянницей известного немецкого баснописца Карла Пфеффеля), занимавшей одно из первых мест в ряду мюнхенских красавиц. Через несколько дней после этой встречи нелюбимый муж Эрнестины барон Фриц Дёрнберг неожиданно умер от брюшного тифа.
Многое осталось скрытым в истории отношений Федора Ивановича Тютчева с Эрнестиной Дёрнберг. Однако дошедшие до нас письменные намеки и отголоски, отрывки из дневников и фрагменты некоторых стихотворений свидетельствуют о том, что это не было чуждое «взрывам страстей» увлечение, подобное любви-дружбе к «прекрасной Амалии». Нет, это была та самая «роковая страсть», которая, по словам самого Тютчева, «потрясает существование и в конце концов губит его».
В Эрнестине поэт нашел, помимо красоты, ума, блестящей образованности, глубокую духовную близость. Она совершенно затмевала милую и обаятельную, по общему признанию, но неяркую Элеонору…
Есть основания думать, что весной 1836 года роман Тютчева получил некоторую огласку. В явной связи с этим Элеонора Федоровна даже пыталась покончить с собой.
Тютчев легко влюблялся и способен был любить двух женщин одновременно – наверное, по-разному, но одинаково глубоко. Трудно найти человека, которого любовь захватывала и потрясала в такой же степени, как Тютчева: он отдавался ей всей полнотой своего существа.
На седьмом десятке поэт писал своей второй дочери от брака с Элеонорой Дарье (уже также далеко не юной и так и не вышедшей замуж): «Тебе, столь любящей и столь одинокой… – с крайней откровенностью говорит Тютчев, – тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви, которая у тебя, мое бедное дитя, осталась неутоленной».
Полюбив, Тютчев уже не умел, не мог разлюбить. Любимая женщина являла для него как бы полнозвучное воплощение целого мира – неповторимое, но все же несущее в себе именно все богатство мира, воплощение.
Тютчев был сердечно привязан к жене, с которой прожил вместе уже более 10 лет и которая стала матерью трех его дочерей – Анны (1829 – 1889), Дарьи (1834 – 1903) и Екатерины (1835 – 1882). Во имя сохранения семьи он решил вернуться в Петербург, тем более что ему надоела не очень успешно складывавшаяся дипломатическая карьера и его сильно тянуло на родину. В начале мая 1837 года, получив 4-месячный отпуск, Тютчев с семьей выехал в Россию. Он покидал Мюнхен с намерением больше никогда туда не возвращаться.
Но, испытывая постоянные укоры совести и ощущение вины перед женой, Тютчев так и не сумел погасить в себе страсть к Эрнестине, о чем говорят сохранившиеся в ее дневнике воспоминания о последующих счастливых тайных встречах.
Вскоре после приезда Тютчева в Петербург состоялось (3 августа 1837 года) его назначение чиновником русской дипломатической миссии в столице Сардинского королевства Турине. Через несколько дней, временно оставив свою семью в Петербурге, Тютчев отправился к месту своего нового назначения. Он ехал морем до Любека, затем сухим путем через Берлин и Мюнхен, прибыв в Турин в начале октября.
Через некоторое время, в период пребывания в Генуе, состоялось встреча Тютчева с Эрнестиной Дёрнберг. Теме «последнего прощания» с любимой женщиной посвящено стихотворение «1-ое декабря 1837».
Много лет спустя в одном из писем к той, с которой он навсегда было простился в Генуе, поэт признавался, что из всего написанного им он больше всего ценит «два или три стихотворения», некогда посвященные ей.
Почти десять месяцев провел Тютчев в разлуке с семьей, которая должна была прибыть в Турин тем же путем, который недавно совершил он сам. Однако в ночь с 18 на 19 мая близ Любека на пароходе «Николай I», на котором находились жена и дети Тютчева, вспыхнул страшный пожар. Элеонора Тютчева выказала во время этой катастрофы полное самообладание и присутствие духа. «Можно сказать по всей справедливости, что дети дважды были обязаны жизнью матери», которая «ценою последних оставшихся у нее сил смогла пронести их сквозь пламя и вырвать у смерти», – так характеризует Тютчев поведение жены в выпавшем на ее долю испытании.
«Мы живы! дети невредимы – только я пишу вам ушибленной рукой… Мы сохранили только жизнь… Бумаги, деньги, вещи – все потеряли всё, но погибших всего пять человек! Никогда вы не сможете представить себе эту ночь, полную ужаса и борьбы со смертью!» – в таких словах извещала Элеонора Тютчева свою русскую родню о катастрофе парохода «Николай I».
Со своими «голыми и лишенными всего» детьми Элеонора, больная, добралась до Мюнхена, где 11 июня и встретилась с мужем. Полученное ею как пострадавшей в катастрофе пособие целиком ушло на покрытие дорожных расходов и приобретение самого необходимого.
По приезде в Турин Тютчевы оказались в крайне стесненном материальном положении. Поселились они в предместье и приходилось им весьма туго, несмотря на выделенную из казны материальную помощь.
Жена Тютчева ходила по торгам, стараясь по мере возможностей благоустроить домашний очаг. Поэт был в этом отношении плохим помощником. Да и она сама, замечая «раздражительное и меланхолическое настроение» мужа, сознательно оберегала его от мелких треволнений их мало-помалу налаживающейся жизни.
Однако переутомление, глубокое нервное потрясение, от которого Элеонора Федоровна так и не смогла оправиться, и сильная простуда сломили ее и без того хрупкое здоровье. 27 августа (9 сентября) 1838 года она умерла, по словам Тютчева – в жесточайших страданиях.
Смерть жены страшно потрясла поэта. В одну ночь он поседел у ее гроба… Если бы не «мюнхенская любовь» к Эрнестине Дёрнберг, которой за несколько месяцев до того поэт сказал «последнее прости», он, возможно, и не вынес бы тяжести понесенной им утраты. И сам он в пятилетнюю годовщину смерти своей жены писал к той, которая уже заступила место его Нелли: «Сегодняшний день – 9 сентября – печальное для меня число. Это был самый ужасный день моей жизни, и, не будь тебя, – он был бы, вероятно, последним моим днем».
В декабре 1838 года состоялась тайная помолвка Тютчева с Эрнестиной Дёрнберг, а 17 июля 1839 года они обвенчались в Берне в церкви при русском посольстве.
Лишь 1 октября 1839 года Тютчев, навсегда покинувший Турин и дорогую могилу на сельском кладбище близ города, был наконец уволен от должности первого секретаря русской дипломатической миссии в столице Сардинского королевства с оставлением в ведомстве Министерства иностранных дел. 30 июня 1841 года поэт, продолжавший проявлять безразличное отношение к своим служебным обязанностям, был исключен из числа чиновников Министерства иностранных дел «за долговременным неприбытием из отпуска» и лишен звания камергера.
Несколько лет после смерти первой жены Тютчев прожил в Мюнхене с Эрнестиной Федоровной. В сентябре 1844 года поэт с женой и двумя детьми от второго брака – Марией и Дмитрием – переехал из Мюнхена в Петербург. Через полгода (16 марта 1845 года) он снова был зачислен в ведомство Министерства иностранных дел, тогда же ему было возвращено звание камергера.
«Тютчев – лев сезона», – отозвался о нем П. А. Вяземский, очевидец его первых успехов в петербургском светском кругу. Таким бессменным «львом сезона», увлекательным собеседником, тонким острословом и любимцем салонов Тютчев оставался до конца своей жизни.
Среди произведений Тютчева, написанных в начале 1850-х годов и включенных в сборник стихотворений 1854 года, выделяются около десятка стихотворений, по глубине психологического раскрытия любовной темы не имеющих себе равных в его лирике заграничного периода. Все они в основе своей автобиографичны и, взятые вместе, представляют как бы лирическую повесть о последней любви поэта к Елене Александровне Денисьевой (начало которой относится к июлю 1850 года). Однако значение этих стихов далеко выходит за пределы автобиографичности: в них личное поднято на высоту общечеловеческого.
Последняя любовь
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, –
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
(Между 1852 и 1854)
Елена Александровна Денисьева, принадлежавшая к старинному, но обедневшему дворянскому роду, рано лишилась матери и осталась на попечении своей тети, инспектрисы Смольного института (отец Елены, майор, участник Фридландского сражения, женился вторично и служил в Пензенской губернии). Там же, в Смольном, училась и Елена Александровна; жила она у тети, а не вместе с остальными воспитанницами, пользовалась свободой в посещении классных занятий.
Тетя ее, Анна Дмитриевна Денисьева, вообще отличавшаяся сухим и властным характером, проявляла большую снисходительность к племяннице. Нередко Елене Денисьевой приходилось подолгу гостить в разных петербургских богатых домах. «От природы одаренная большим умом и остроумием, большой впечатлительностью и живостью, глубиной чувств и энергией характера, она преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников».
Вместе с тетей Елена Александровна бывала в доме Тютчева, встречался он с ней и в Смольном институте при посещении своих дочерей Даши и Кати. Увлечение поэта нарастало постепенно, пока наконец не вызвало со стороны Елены Денисьевой «такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергетическую любовь, что она охватила и все его существо, и он навсегда остался ее пленником…» Впоследствии, в стихотворении, датированном 15.07.1865 (уже после ранней смерти Елены Александровны), Тютчев писал:
* * *
Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло
С того блаженно-рокового дня,
Как душу всю свою она вдохнула,
Как всю себя перелила в меня.
И вот уж год, без жалоб, без упреку,
Утратив все, приветствую судьбу…
Быть до конца так страшно одиноку,
Как буду одинок в своем гробу.
(1865)
В глазах той части петербургского общества, к которой принадлежали Тютчев и Денисьева, любовь их приобрела интерес светского скандала. При этом жестокие обвинения пали исключительно на Денисьеву. Перед ней навсегда закрылись двери тех домов, где прежде она была желанной гостьей. Отец от нее отрекся. Ее тетя вынуждена была оставить свое место в Смольном институте и вместе с племянницей переселиться на частную квартиру.
Любовь Тютчева к Денисьевой продолжалась в течение 14 лет, до самой ее смерти. У них было трое детей. Все они по настоянию матери записывались в метрические книги под фамилией Тютчевых, что, однако, не снимало с них «незаконности» их происхождения и не давало им никаких гражданских прав, связанных с сословной принадлежностью отца.
Под влиянием фальшивого положения, в котором оказалась сама Елена Александровна, в ней начали развиваться религиозная экзальтация, болезненная раздражительность и вспыльчивость. Поэта она любила страстной, беззаветной и требовательной любовью, внесшей в его жизнь немало счастливых, но и немало тяжелых минут.
С семьей Тютчев не «порывал» и никогда не смог бы решиться на это. Он, как уже говорилось, не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нем рядом со страстной влюбленностью в Эрнестину Дёрнберг, так и теперь привязанность к Эрнестине Федоровне, его второй жене, совмещалась с любовью к Елене Денисьевой, и это вносило в его отношения с обеими женщинами мучительную раздвоенность. Поэт сознавал себя виновным перед каждой из них за то, что не мог отвечать им той же полнотой и безраздельностью чувства, с каким они относились к нему.
С особой пронзительностью выразил Федор Иванович чувство вины перед своей Лелей, находящейся в унизительном положении незаконной жены, в стихотворении «О, как убийственно мы любим…»:
И в то же время письма поэта, остававшегося в Петербурге, к жене в Овстуг показывают, насколько по-прежнему болезненно он переносил разлуку с ней. «…Нет в мире существа умнее тебя, – пишет он ей однажды. – Мне не с кем больше поговорить. Мне, говорящему со всеми».
Но, быть может, одним из самых знаменательных и задушевных признаний из когда-либо сделанных поэтом являются стихи, написанные им весной 1851 года:
* * *
Не знаю я, коснется ль благодать
Моей души болезненно-греховной,
Удастся ль ей воскреснуть и восстать,
Пройдет ли обморок духовный?
Но если бы душа могла
Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была –
Ты, ты, мое земное провиденье!..
(1851)
Тютчев вложил листок бумаги с этими строчками в альбом-гербарий, принадлежавший жене. Не замеченные ею, стихи много лет пролежали между страницами альбома и лишь в 1875 году, почти через четверть века после их написания и через два года после смерти их автора, были случайно обнаружены той, к которой они относились…
Эрнестина Федоровна, ставшая матерью троих детей Федора Ивановича – Марии (1840 – 1872), Дмитрия (1841 – 1870) и Ивана (1846 – 1909), прекрасно понимала значение человека, жившего рядом с нею, к тому же она отличалась наблюдательностью, способностью анализировать увиденное и услышанное, умела передать свои наблюдения. Тютчев-поэт вызывал ее неизменное восхищение, Тютчев-человек – глубокую нежность…
Начиная с середины 1860-х годов личная жизнь Тютчева омрачается рядом тяжелых утрат. Первой из них была смерть Елены Александровны Денисьевой, умершей от чахотки 4 августа 1864 года, через 2 с небольшим месяца после рождения их с Тютчевым последнего ребенка – сына Николая. На другой день после похорон, 8 августа, Тютчев писал А. И. Георгиевскому (мужу сводной сестры Елены, Марии Александровны): «Александр Иваныч! Все кончено – вчера мы ее хоронили. Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу – не знаю… Во мне все убито: мысль, чувство, память, все…»
Беспредельная скорбь Тютчева отразилась в посмертном стихотворении, считающемся вершиной его лирики:
* * *
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Лил теплый летний дождь – его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала – увлечена,
Погружена в сознательную думу…
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
«О, как все это я любила!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любила ты, и так, как ты, любить –
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!.. и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось…
(1864)
Георгиевский уговаривал Тютчева уехать с ним вместе в Москву, рассчитывая «вновь втянуть его в умственные и политические интересы, которыми он жил до сих пор», но поэт предпочел поездку за границу, где в то время находились его жена и дочери.
5 сентября 1864 года Тютчев прибыл в Женеву, где оставался с семьей до середины октября. Отсюда Тютчевы переехали на юг Франции, в Ниццу, и прожили там до весны следующего года. Вспоминая о своем пребывании за границей осенью 1864 года, жена поэта впоследствии рассказывала, что она видела своего мужа плачущим так, как ей никого и никогда не доводилось видеть плачущим. Отношение Эрнестины Федоровны к поэту в это время лучше всего характеризуется ее же собственными словами: «…Его скорбь для меня священна, какова бы ни была ее причина».
Мысль Тютчева беспрестанно возвращалась к утраченному. Он неспособен воспринимать с прежней живостью и непосредственностью столь пленявшие его всегда красоты швейцарской природы…
Пребывание за границей не излечило Тютчева от того «душевного увечья», которое было нанесено ему смертью Денисьевой, и не вывело его из состояния «страшного одиночества».
В Петербург Тютчев вернулся 25 марта 1865 года. Вернулся к новым могилам. Вскоре по его возвращении, 2 мая, умерла от скоротечной чахотки 14-летняя дочь Тютчева и Денисьевой Елена (1851 – 1865), в тот же день скончался от этой болезни и их третий ребенок, младенец Николай (1864 – 1865). Лишь старший сын Федора Ивановича и Елены Александровны, Федор (1860 – 1916), надолго пережил своих родителей.
За этими потерями последовали другие. В 1866 году Тютчев хоронит свою 90-летнюю мать. На протяжении 1870 года умирают старший сын поэта Дмитрий и единственный брат Николай. В 1872 году скончалась от чахотки младшая дочь Тютчева Мария, жена героя обороны Севастополя (1854 – 1855), контр-адмирала (с 1872 года) Н. А. Бирилева. Недосчитывается Тютчев и многих своих сверстников, многих завсегдатаев того круга, к которому он принадлежал.
Но никогда Федор Иванович не терял интереса к «живой жизни», к окружающей действительности. «Живая жизнь» была связана для него прежде всего с общественно-политическими интересами.
Жадного интереса к политике не могли поколебать в Тютчеве и первые угрожающие симптомы в состоянии его здоровья. В начале декабря 1872 года поэт утратил свободу движения левой рукой и ощутил резкое ухудшение зрения; его начали одолевать мучительные головные боли.
Однако даже после удара, случившегося на прогулке утром 1 января 1873 года и парализовавшего всю левую половину тела, Тютчев, «прикованный к постели, с ноющею и сверлящею болью в мозгу, не имея возможности ни подняться, ни перевернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, истинно дивил и врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтобы ему сообщали все политические и литературные новости…»
О прежней ясности тютчевского ума можно судить по письмам, которые поэт диктовал, а некоторые и писал собственноручно во время своей болезни. Пытался он также сочинять стихи. Из всех подобных попыток значительно и по своему содержанию, и по силе словесного выражения только одно четверостишие, обращенное к жене:
* * *
Все отнял у меня казнящий бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.
(1873)
Менее всего был способен Тютчев «мужественно покориться» неизбежному и примириться со своим недугом. По словам Эрнестины Федоровны, он испытывал «отчаянное и яростное, неудержимое, лихорадочное желание жить». Он требовал, чтобы к нему допускали всех, кто приезжал осведомляться о его здоровье. В памятной книжке его жены чуть ли не ежедневно отмечаются имена лиц, навещавших больного поэта. Среди этих посещений одно в особенности его тронуло. Это было посещение графини А. М. Адлерберг, в первом браке Крюднер.
Взаимоотношения Амалии с Тютчевым, продолжавшиеся целых полвека, говорят о том, что она сумела оценить поэта и его любовь. Но она или не смогла, или не захотела связать с ним свою судьбу. Несмотря на это, их дружба-любовь длилась всю жизнь…
Ее первый муж Александр Сергеевич Крюднер (1796 – 1852), с которым она обвенчалась в далеком 1825 году, успешно сделал свою дипломатическую карьеру. Уже в 1830-х годах Амалия играла первостепенную роль в петербургском свете и пользовалась громадным влиянием при дворе. После смерти Крюднера, который был двенадцатью годами старше ее, Амалия Максимилиановна вышла замуж за высокопоставленного государственного деятеля, графа Николая Владимировича Адлерберга (1819 – 1892), бывшего к тому же сыном всесильного министра императорского двора. В то время (1854 год) ей исполнилось сорок шесть лет, но она все еще оставалась красавицей, и, между прочим, новый муж был моложе ее на одиннадцать лет…
При всем том Тютчев, который довольно часто встречался и обменивался письмами с Амалией и был очень проницательным человеком, едва ли ошибался, говоря о ней следующее: «У меня есть некоторые основания полагать, что она не так счастлива в своем блестящем положении, как я того желал бы. Какая милая, превосходная женщина, как жаль ее. Столь счастлива, сколь она того заслуживает, она никогда не будет».
Поставив многое на карту ради «карьеры», Амалия Максимилиановна все же сохранила живую душу. Об этом ясно свидетельствует ее отношение к Тютчеву. Много раз и совершенно бескорыстно (ведь Тютчеву нечем было ей отплатить) она оказывала поэту важные услуги. Это сильно смущало его. В 1836 году Федор Иванович сказал об одной из таких ее услуг: «Ах, что за напасть! И в какой надо было мне быть нужде, чтобы так испортить дружеские отношения! Все равно, как если бы кто-нибудь, желая прикрыть свою наготу, не нашел для этого иного способа, как выкроить панталоны из холста, расписанного Рафаэлем… И, однако, из всех известных мне в мире людей она, бесспорно, единственная, по отношению к которой я с наименьшим отвращением чувствовал бы себя обязанным».
Позволительно усомниться, что Тютчева так уж безнадежно огорчали заботы Амалии о нем: ведь они как бы подтверждали ее неизменную глубокую симпатию. В 1836 году поэт полушутливо-полусерьезно просит своего тогдашнего друга Ивана Гагарина: «Скажите ей, что если она меня забудет, ее постигнет несчастье». Но Амалия не смогла забыть Тютчева. Сам же он продолжал ее любить всегда, хотя это была уже скорее нежная дружба, чем любовь. В 1840 году он писал родителям об очередной встрече с ней в окрестностях Мюнхена: «Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюднер и можете легко себе представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь… Она все еще очень хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не больше, чем ее внешность».
Едва ли будет натяжкой предположение, что Тютчев значил в судьбе прекрасной Амалии Максимилиановны никак не меньше, а может быть, и больше, чем она в судьбе поэта. Среди постоянных и, конечно, очень напряженных забот о своем высоком положении, поглощавших жизнь Амалии, Тютчев был для нее, надо думать, ярчайшим воплощением всего того в мире, ради чего вообще стоит жить.
Но, конечно, и для Тютчева, любовь которого всегда вбирала в себя всю полноту его личности, Амалия Максимилиановна оставалась живым выражением прошедшего, расцветшего в Германии «великого праздника молодости», о чем он и говорит в уже приводившемся стихотворении, посвященном их встрече 1870 года в Карлсбаде («Я встретил вас – и все былое…»).
1 апреля 1873 года, ровно через пятьдесят лет после воспетой им встречи над Дунаем («Я помню время золотое…»), Тютчев – уже на самом пороге смерти – дрожащей рукой писал дочери Дарье: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюднер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».
Амалия Максимилиановна пережила Федора Ивановича на целых 15 лет. Но даже приближаясь к восьмидесятилетию, несмотря на очки и табакерку, она сохраняла живость ума, интерес к жизни, царственные манеры и походку молодой девушки. Ее дом был самым светским и оживленным в Гельсингфорсе (ныне Хельсинки; второй муж Амалии, граф Н. В. Адлерберг в 1866 – 1881 годах занимал должность генерал-губернатора Великого княжества Финляндского). Влияние ее на общество сомнению не подвергалось. Когда озорная шумная молодежь устраивала домашние концерты и намеревалась составлять программу исполнения романсов и арий, графиня Амалия Максимилиановна, обычно смотрящая на все шалости и эскапады сквозь пальцы, просила не исполнять романсов на стихи Федора Ивановича Тютчева. Произносила это имя графиня всегда с легкой запинкой, как будто хотела сказать просто – Теодор, но вовремя спохватывалась. И глаза ее влажно и загадочно блестели. Молодежь удивленно, но безропотно подчинялась. Слишком велико было очарование этой величественной женщины без возраста!..
19 мая 1873 года Тютчева перевезли на дачу в Царское Село. Он начал передвигаться, хотя и с помощью посторонних. Но 11 июня последовал второй удар. Окружающие с минуты на минуту ожидали его смерти. Однако он пришел в себя и спросил еле слышным голосом: «Какие последние политические известия?»
Тютчев прожил еще немногим более месяца. О его безнадежном состоянии свидетельствовало то, что теперь он утратил потребность в обществе и почти все время был погружен в молчание. Редкие и короткие ответы его на вопросы врачей и близких отличались, впрочем, прежним остроумием. Один раз, как бы вновь желая вызвать в себе привычное ощущение жизни, он неожиданно попросил на французском языке: «Сделайте так, чтобы я немного почувствовал жизнь вокруг себя».
Федор Иванович Тютчев умер ранним утром 15 июля 1873 года. 18 июля гроб с телом поэта был перевезен из Царского Села в Петербург и захоронен на кладбище Новодевичьего монастыря…